18 января исполняется очередная годовщина со дня прорыва блокады Ленинграда. Поэтессу Ольгу Берггольц называли «блокадной музой», её горячие патриотические стихи звучали в эфире Ленинградского радио и помогали жителям осаждённого города бороться и выживать. Но о многом в те времена ей приходилось молчать. Об этом она написала в своих дневниках, которые закопала в Ленинграде до лучших времён. Но даже после её смерти этот «запретный» дневник был опубликован лишь недавно, личное дело самой Берггольц рассекретили в 2006 году.
Немецкая фамилия ей досталась благодаря деду, врачу-хирургу. Детские годы будущей поэтессы прошли на окраине рабочей Невской заставы. С 1918 по 1920 годы вместе с семьёй она жила в Угличе в бывших кельях Богоявленского монастыря. Росла и училась в трудовой школе, которую окончила в 1926 году. Первое ее стихотворение «Пионерам» было напечатано в газете «Ленинские искры» в 1925 году, а первый рассказ «Заколдованная тропинка» — в журнале «Красный галстук». В 1925 году она пришла в литературное объединение рабочей молодежи — «Смена». В 16 лет вышла замуж за поэта Бориса Корнилова, но вскоре развелась. Уже позднее Корнилов был арестован, а потом расстрелян по ложному обвинению.
Поступила на филологический факультет Ленинградского университета. Вторично вышла замуж - за однокурсника Николая Молчанова, с которым прожила до его смерти в 1942 году. Окончив в 1930 году университет, уехала в Казахстан, работая корреспондентом газеты «Советская степь», о чём рассказала в книге «Глубинка». Вернувшись в Ленинград, работала редактором в газете завода «Электросила». В 1930-е годы выходят ее книги: очерки «Годы штурма», сборник рассказов «Ночь в Новом мире», сборник «Стихотворения», с которых началась ее поэтическая известность.
Но юную поэтессу ждали суровые испытания. В декабре 1938 года Ольгу Берггольц по ложному обвинению «в связи с врагами народа» и как «участника контрреволюционного заговора против тт. Сталина и Жданова» арестовали.
Знаю, знаю — в доме каменном
Судят, рядят, говорят
О душе моей о пламенной,
Заточить ее хотят.
За страдание за правое,
За неписаных друзей
Мне окно присудят ржавое,
Часового у дверей...
Беременная, она полгода провела в тюрьме, где после пыток и издевательств родила мертвого ребенка (обе ее дочери умерли прежде). Об этом, когда Берггольц освободили, она так, с горечью и гневом, написала в дневнике: «Ощущение тюрьмы сейчас, после пяти месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. Не только реально чувствую, обоняю этот тяжелый запах коридора из тюрьмы в Большой Дом, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние... обреченности, безвыходности, с которыми шла на допросы... Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: "живи"».
После начала блокады ее с тяжело больным мужем должны были эвакуировать из Ленинграда, но Молчанов умер, и Ольга Федоровна осталась в осажденном городе одна. Ее направили в распоряжение литературно-драматической редакции Ленинградского радио, где ее голос стал голосом самого блокадного Ленинграда. Молодая женщина вдруг стала поэтом, олицетворяющим стойкость защитников Ленинграда. В Доме Радио она работала все дни блокады, практически ежедневно ведя радиопередачи, позднее вошедшие в ее книгу "Говорит Ленинград".
Перед лицом твоим, Война,
я поднимаю клятву эту,
как вечной жизни эстафету,
что мне друзьями вручена.
Их множество — друзей моих,
друзей родного Ленинграда.
О, мы задохлись бы без них
в мучительном кольце блокады.
Её голос звучал в ленинградском эфире три с лишним года, её выступлений ждали с нетерпением, сидя у чёрных тарелок репродукторов.
Голос Берггольц, ее стихи входили в ледяные промерзшие дома, вселяли надежду, согревали сердца ленинградцев, которые называли ее «ленинградской мадонной».
Как и Левитан в Москве, Ольга Берггольц была внесена немцами в список лиц, подлежащих после взятия города немедленному уничтожению. Но 18 января 1943 года именно Ольга Берггольц объявила по радио: "Ленинградцы! Дорогие соратники, друзья! Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня, мы всегда верили, что он будет… Ленинград начал расплату за свои муки. Мы знаем - нам ещё многое надо пережить, много выдержать. Мы выдержим всё. Мы – ленинградцы!»
За эту работу в годы войны Ольга Берггольц была награждена орденами Ленина и Трудового Красного Знамени, медалями. Её лучшие поэмы посвящены защитникам Ленинграда: «Февральский дневник» и «Ленинградская поэма».
Александр Крон вспоминал: «У Ольги Берггольц был великий дар любви... Она любила детей и страдала от того, что из-за перенесенной травмы материнство было для нее недоступно. Любила друзей, не просто приятельствовала, а любила - требовательно и самоотверженно. Даря друзьям свои книги, чаще всего писала на титуле: "с любовью" - и это не было пустой фразой, она говорила другу "я тебя люблю" с целомудрием четырехлетней девочки и при случае доказывала это делом. Она любила Анну Андреевну Ахматову и бросалась к ней на помощь в самые критические моменты ее жизни; любила Александра Александровича Фадеева, узнав об его смерти, выскочила из дому в одном платье, без билета приехала "стрелой" на похороны, обратно ее привезли простуженную... Она любила свой город, свою страну, и это была не абстрактная любовь, позволяющая оставаться равнодушной к частным судьбам. Обостренная способность к сопереживанию - один из самых пленительных секретов ее творчества».
После войны на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища, где покоятся сотни тысяч ленинградцев, умерших во время Ленинградской блокады и в боях при защите города, были высечены именно её слова:
Здесь лежат ленинградцы.
Здесь горожане — мужчины, женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы.
Всею жизнью своею
Они защищали тебя, Ленинград,
Колыбель революции.
Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,
Так их много под вечной охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням:
Никто не забыт и ничто не забыто.
После войны вышла её книга «Говорит Ленинград» о работе на радио во время войны. Появляется прозаическая книга «Дневные звезды», позволяющая, как отмечали критики, понять и почувствовать «биографию века», судьбу поколения. Но Ольга Берггольц была человеком своего времени. Несмотря на страшное испытание тюрьмой, она вступила в партию. А в дни прощания со Сталиным в газете «Правда» были опубликованы следующие строки поэтессы:
Обливается сердце кровью…
Наш любимый, наш дорогой!
Обхватив твоё изголовье,
Плачет Родина над Тобой.
…Свои дневники Ольга Берггольц вела всю блокаду. В них она писала о том, о чём говорить не могла.
«Сегодня Коля закопает эти мои дневники. Всё-таки в них много правды… Если выживу — пригодятся, чтобы написать всю правду», - записала Ольга Берггольц в своём дневнике. И написанная ею правда о блокаде дошла до нас.
22 июня она записала всего три слова: «14 часов. ВОЙНА!» А вот запись от второго сентября 1941 года: «Сегодня моего папу вызвали в Управление НКВД в 12 ч. дня и предложили в шесть часов вечера выехать из Ленинграда. Папа — военный хирург, верой и правдой отслужил Сов. власти 24 года, был в Кр. Армии всю гражданскую, спас тысячи людей, русский до мозга костей человек, по-настоящему любящий Россию, несмотря на свою безобидную стариковскую воркотню. Ничего решительно за ним нет и не может быть. Видимо, НКВД просто не понравилась его фамилия — это без всякой иронии. На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему народ, нужному для обороны человеку, наплевали в морду и выгоняют из города, где он родился, неизвестно куда. Собственно говоря, отправляют на смерть. «Покинуть Ленинград!» Да как же его покинешь, когда он кругом обложен, когда перерезаны все пути! Я еще раз состарилась за этот день…»
Запись от 12 сентября: «Без четверти девять, скоро прилетят немцы. О, как ужасно, боже мой, как ужасно. Я не могу даже на четвертый день бомбардировок отделаться от сосущего, физического чувства страха. Сердце как резиновое, его тянет книзу, ноги дрожат, и руки леденеют. Очень страшно, и вдобавок какое это унизительное ощущение – этот физический страх… Нет, нет – как же это? Бросать в безоружных, беззащитных людей разрывное железо, да чтоб оно еще перед этим свистело – так, что каждый бы думал: "Это мне" – и умирал заранее. Умер – а она пролетела, но через минуту будет опять – и опять свистит, и опять человек умирает, и снова переводит дыхание – воскресает, чтоб умирать вновь и вновь. Доколе же? Хорошо – убейте, но не пугайте меня, не смейте меня пугать этим проклятым свистом, не издевайтесь надо мной. Убивайте тихо! Убивайте сразу, а не понемножку несколько раз на дню... О-о, боже мой!»
24 сентября: «Зашла к Ахматовой, она живет у дворника (убитого артснарядом на ул. Желябова) в подвале, в темном-темном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, - матрасишко, на краю - закутанная в платки, с ввалившимися глазами – Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии - неповторимый, большой сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная. А товарищ Шумилов сидит в Смольном в бронированном удобном бомбоубежище и занимается тем, что даже сейчас, в трагический такой момент, не дает людям вымолвить живого, нужного, как хлеб, слова...»
Знаменательны и свидетельства Берггольц о поездке в Москву, куда её, истощённую и измученную, друзья отправили в марте 1942 года. Она провела в столице меньше двух месяцев, и вернулась назад в осаждённый город.
В Москве, по ее словам, — после «высокогорного, разреженного, очень чистого воздуха» ленинградской «библейски грозной» зимы дышать было нечем. «Здесь не говорят правды о Ленинграде…» «…Ни у кого не было даже приближенного представления о том, что переживает город… Не знали, что мы голодаем, что люди умирают от голода…» «…Заговор молчания вокруг Ленинграда». «…Здесь я ничего не делаю и не хочу делать, — ложь удушающая все же!» «Смерть бушует в городе… Трупы лежат штабелями… «По официальным данным умерло около двух миллионов…» «А для слова — правдивого слова о Ленинграде — еще, видимо, не пришло время… Придет ли оно вообще?…»
«Итак, немцы заняли Киев. Сейчас они там организуют какое-нибудь вонючее правительство. Боже мой, Боже мой! Я не знаю, чего во мне больше — ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, — к нашему правительству. Этак обосраться! Почти вся Украина у немцев — наша сталь, наш уголь, наши люди, люди, люди!.. А может быть, именно люди-то и подвели? Может быть, люди только и делали, что соблюдали видимость? Мы все последние годы занимались больше всего тем, что соблюдали видимость. Может быть, мы так позорно воюем не только потому, что у нас не хватает техники (но почему, почему, черт возьми, не хватает, должно было хватать, мы жертвовали во имя ее всем!), не только потому, что душит неорганизованность, везде мертвечина… кадры помета 37–38 годов, но и потому, что люди задолго до войны устали, перестали верить, узнали, что им не за что бороться».
Восемнадцатого город обстреливал немец из дальнобойных орудий, было много жертв и разрушений в центре города, невдалеке от нашего дома. Об этом молчат, об этом не пишут, об этом («образно») даже мне не разрешили сказать в стихах.
Зачем мы лжем даже перед гибелью? О Ленинграде вообще пишут и вещают только системой фраз — «на подступах идут бои» и т. п. Девятнадцатого в 15.40 была самая сильная за это время бомбежка города. Я была в ТАССе, а в соседний дом ляпнулась крупная бомба. Стекла в нашей комнате вылетели, густые зелено-желтые клубы дыма повалили в дыру. Я не очень испугалась — во-первых, сидя в этой комнате, была убеждена, что в меня не попадет, а во-вторых, не успела испугаться, она ляпнулась очень неожиданно. Самое ужасное в страхе и, очевидно, в смерти — ее ожидание».
Запись от 2 июля 1942 года: «Тихо падают осколки… И всё падают, и всё умирают люди. На улицах наших нет, конечно, такого средневекового падежа, как зимой, но почти каждый день видишь все же лежащего где-нибудь у стеночки обессилевшего или умирающего человека. Вот как вчера на Невском, на ступеньках у Госбанка лежала в луже собственной мочи женщина, а потом ее волочили под руки двое милиционеров, а ноги ее, согнутые в коленях, мокрые и вонючие, тащились за ней по асфальту.
23/III-42 «Теперь запрещено слово "дистрофия" - смерть происходит от других причин, но не от голода! О, подлецы, подлецы! Из города вывозят в принудительном порядке людей, люди в дороге мрут… Смерть бушует в городе. Он уже начинает пахнуть как труп. Начнется весна - боже, там ведь чума будет. Даже экскаваторы не справляются с рытьем могил. Трупы лежат штабелями, в конце Мойки целые переулки и улицы из штабелей трупов. Между этими штабелями ездят грузовики с трупами же, ездят прямо по свалившимся сверху мертвецам, и кости их хрустят под колесами грузовиков.
В то же время Жданов присылает телеграмму с требованием - прекратить посылку индивидуальных подарков организациями в Ленинград. Это, мол, вызывает "нехорошие политические последствия"...
2/VII-42 Ленинград
«...А дети – дети в булочных... О, эта пара – мать и девочка лет 3, с коричневым, неподвижным личиком обезьянки, с огромными, прозрачными голубыми глазами, застывшими, без всякого движения, с осуждением, со старческим презрением глядящие мимо всех. Обтянутое ее личико было немного приподнято и повернуто вбок, и нечеловеческая, грязная, коричневая лапка застыла в просительном жесте - пальчишки пригнуты к ладони, и ручка вытянута так перед неподвижно страдальческим личиком... Это, видимо, мать придала ей такую позу, и девочка сидела так - часами... Это такое осуждение людям, их культуре, их жизни, такой приговор всем нам – безжалостнее которого не может быть. Все – ложь, – есть только эта девочка с застывшей в условной позе мольбы истощенной лапкой перед неподвижным своим, окаменевшим от всего людского страдания лицом и глазами».
В ночь на 18 января 1943 года пришла весть о прорыве Ленинградской блокады. Сообщить об этом первой по радио доверили Ольге Берггольц. Но в дневнике в этот день она записала: «…мы знаем, что этот прорыв ещё не решает окончательно нашу судьбу… немцы-то ещё на улице Стачек».
24 января. Из письма сестре: «У нас всё клубилось в Радиокомитете, мы все рыдали и целовались, целовались и рыдали — правда!»
В этот же день в продажу поступила книга Берггольц «Ленинградская поэма». И ее ленинградцы «…покупали за хлеб, от 200 до 300 грамм за книгу. Выше этой цены для меня нет и не будет», - признается она в своих записях.
Но даже о том, что она увидела уже после войны, писать было нельзя. Вот ее заметки о посещении в 1949 году колхоза в Старом Рахлине. «Первый день моих наблюдений принес только лишнее доказательство к тому же, все к тому же; полное нежелание государства считаться с человеком, полное подчинение, раскатывание его собой, создание для этого цепной, огромной, страшной системы.
Весенний сев, таким образом, превращается в отбывание тягчайшей, почти каторжной повинности; государство нажимает на сроки и площадь, а пахать нечем: нет лошадей (14 штук на колхоз в 240 дворов) и два, в общем, трактора… И вот бабы вручную, мотыгами и заступами, поднимают землю под пшеницу, не говоря уже об огородах. Запчастей к тракторам нет. Рабочих мужских рук — почти нет. В этом селе — 400 убитых мужчин, до войны было 450. Нет ни одного не осиротевшего двора — где сын, где муж и отец. Живут чуть не впроголодь.
Вот все в этом селе — победители, это и есть народ-победитель. Как говорится, что он с этого имеет? Ну, хорошо, послевоенные трудности, пиррова победа (по крайней мере для этого села) — но перспективы? Меня поразило какое-то, явно ощущаемое для меня, угнетенно-покорное состояние людей и чуть ли не примирение с состоянием бесперспективности».
Иконка - "Ангел Благое Молчание", которую ей подарила мать, и которую Ольга Берггольц всю жизнь с собой носила, сохранилась в семье. Про эту иконку она написала стихотворение, которое называется “Отрывок”:
Достигшей немого отчаянья,
давно не молящейся богу,
иконку "Благое Молчание"
мне мать подарила в дорогу.
И ангел Благого Молчания
ревниво меня охранял.
Он дважды меня не нечаянно
с пути повернул. Он знал...
Он знал, никакими созвучьями
увиденного не передать.
Молчание душу измучит мне,
и лжи заржавеет печать...
Скончалась Ольга Федоровна Берггольц, муза блокадного Ленинграда, ставшая за годы войны поистине народным поэтом, в ноябре 1975 года.
Она просила, чтобы её похоронили «со своими», на Пискарёвском кладбище, где погребены сотни тысяч жертв блокады и, где на памятнике начертаны её слова: «Никто не забыт и ничто не забыто». Но тогдашний секретарь Ленинградского обкома Г. Романов ей отказал.
Похороны прошли 18 ноября на Литераторских мостках Волковского кладбища. А памятник на могиле блокадной музы появился лишь в 2005 году. После смерти её архив был конфискован властями и помещён в спецхран. Выдержки из «запретных» дневников Ольги Берггольц были напечатаны лишь в 2010 году, а полностью дневник опубликовали совсем недавно.
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий